Своя дорога Сергея Бенслера

«Шкурный» вопрос

– И вот вы оказались перед выбором, куда пойти. Не было ли страшно? – Было. Я бы ушел в фермеры еще в 1991 году, когда началась первая волна. Но у меня было предчувствие, что может ничего не получиться. И были опасения, что вернутся прежние времена и у меня попросту отнимут последнее, я останусь без работы, без квартиры. Многие тогда боялись второго раскулачивания. И ведь была попытка все вернуть в 1993 году. Как раз, когда путч не удался, я вышел из колхоза. Я к тому моменту уже общался с товарищами, которые жили за пределами края, в Москве, например. Они понимали, что возврата к старым временам не будет, а деревня еще жила прошлым. Редкие люди понимали, что растаскивать и делить, в сущности, уже нечего. На штаны деньги еще были, а вот наши дети вполне могли остаться без штанов. – И вы решили начать работать на себя. Почему после выхода из колхоза вы решили заняться именно звероводством? – Когда я пришел работать ветврачом, на предприятии было много скота. Соответственно, имелся и большой падеж. Нужна была профилактика, своевременное поение и кормление. И я этим занялся. Результаты, конечно, не заставили себя долго ждать. За год-два мы с теми же ребятами подтянули показатели. Но все равно были животные, которые и не растут, и не умирают — то есть не дают ничего, кроме затрат. Лечить такое животное никто уже не хочет. И убить его не убьешь, потому что это падеж, а тогда отчитывались за каждую голову: сначала на планерке у главного ветврача, а потом еще и перед народным контролем в горисполкоме. И тогда я делал вынужденный забой. А мясо истощенного животного по низким ценам увозил на звероферму в Екатерининском сельсовете Третьяковского района, где держали песца и норку. И я решил – почему бы мне не завести звероферму. – Какой живностью вы решили заняться? – Я начал разводить черно-бурых лисиц, песцов и норок еще при колхозе. Привел доводы председателю, а он все никак не решался. Тогда договорились: если все получится, то это будет успех колхоза. Если дело не выгорит — валим все на меня. За год построили звероферму, не побоялись сразу завезти животных по полной загрузке. И мы за следующий год оправдали все строительство. – Успех дал вам толчок к развитию? – Я читал специализированный журнал, посвященный звероводству. Из него узнал, что в Московской области в зверосовхозе, чтобы получить хорошую отдачу, придумали хозрасчетное звено. У них был хороший выход: 4,2 лисенка на одну самку. А все, что свыше, распределяется между работниками. Мне эта идея понравилась. Я ее закинул у нас, но в конторе кое-кто отнесся к идее крайне ревностно. Особенно ревизоры. Как это — все, что свыше нормы, будут делить не они! Но я сумел доказать целесообразность такого решения на колхозном собрании. – Оправдал себя ваш план битвы за справедливость? – У нас все получилось: тысяча шкурок с забоя за один год. Мне за то, что я все организовал, выделили вне очереди одну лису по себестоимости. – Негусто. И какова судьба той первой лисы? – Ну что одна лиса! Хотелось в меха одеть и жену, и сестру. Главное, я понял, что мне с колхозом не по пути. – Вас даже перспективы карьерного роста не прельщали? – Все прекрасно понимали, что если и впредь так дело пойдет, то меня выберут председателем колхоза. Однако меня это ничуть не привлекало. Вы же помните, кого тогда назначали на такие должности? Председатель – не обязательно хороший специалист, главное, чтобы им управлять можно было. Поэтому я взял свою долю, позвал людей – и мы начали свое дело. – Тяжело было на первых порах? – Опыт уже был, и мы построили новую звероферму всего за год. А к 1996 году звероводство стало невыгодным – прибалты с дешевым рыбным кормлением своим мехом все задавили. Сначала рентабельность у чернобурок была 400%, а потом пришла к нулю. Скот в колхозе весь вырезали, лису стало нечем кормить. Дальний Восток рыбу перестал поставлять. Умудрялись где-то мясо доставать, но стало очевидным, что дело это не пойдет. И я взял 100 гектаров земли.

Новое начало

– А с растениеводством вы прежде дел не имели? – Не имел о нем ни малейшего представления, действовал методом проб и ошибок. А что мне оставалось? Поначалу все, что зарабатывали на звероферме, вкладывали в развитие растениеводства. Накоплений никаких не было. К 1997 году я полностью избавился от лис – иначе просто обанкротился бы. Пока существовала звероферма, мы уже начали строить склады, покупать технику, и мех использовать для этих целей. Помню, прицепной топливозаправщик выменял на шкурку лисы в Рубцовске. – Вот это цены были на пушнину! Итак, вы пришли к более традиционному сельскому хозяйству — растениеводству. Как все начиналось? – Не первых ста гектарах посеял пшеницу. Продал излишки зерна. Начал постепенно расширяться – за счет того, что нам доверяли пайщики, да и народ потянулся к нам на работу. И к 2004 году из 8 тысяч гектаров пашни, принадлежавшей колхозу, моих было 2700 га. Начал выращивать крупноплодные семечки и сдавать их на производство. Может, помните, были такие семечки «Клевые». Сам возил на «КамАЗе» и все думал, почему я сами их не жарю. Так появилось новое направление производства. – Сергей Александрович, сколько у вас сейчас земли? – Только здесь 14,2 тысячи гектаров пашни. Еще 8,2 тысячи в Устянке. И в Третьяковском районе 3 тысячи. Конечно, в самом начале я даже не мог себе представить, что когда-то приду к таким масштабам. – Какие моменты в становлении и развитии вашего хозяйства – хорошие и плохие – отложились в вашей памяти? – Например, в 1996 году я рискнул и взял сразу 400 га в аренду. Купил элитные семена. И пришла засуха. В итоге мы получили 2 центнера с гектара. Коллективные хозяйства района тогда получили бесплатно семена, компенсации. А мы, фермеры, не получили ничего. Раньше нас никто не ценил, и политика была направлена на то, чтобы сохранить большие коллективы. Нам в итоге приходилось занимать деньги у одних, чтобы отдать другим. Главное, никого не подвести, никого не «кинуть». Надо было как-то выживать. Я продал трактор, свою легковую машину. Собрал денег и мы купили в лизинг новый трактор ДТ-75. Это была сказка! А я увез его и обменял на 2000 кубов леса-кругляка. И целый год заготавливали лес на продажу Люди, конечно, говорили, мол, у Бенслера крыша поехала. Но мы могли пережить этот трудный период благодаря тому решению. – Руки не опустились заняться растениеводством? – На следующий год выменяли за трактор семена, посеяли – и все получилось. В первую очередь потому, что в почве остались питательные вещества. И мы получили уже 15 центнеров с гектара. – И жизнь наладилась? – Не сразу. В какой-то момент на полях все перестало толком расти. Спросить не у кого – агрономов в деревне не осталось. Попробовал оставить 50 га под пар, и на следующий год получил 27 центнеров с гектара. Вот так, постепенно, находил нужные технологии. Мы только пять лет назад вышли на полный агротехнический цикл, который в учебниках прописан. – Интересный у вас был старт. Но ведь и в «нулевые» в отрасли было много проблем: ножницы цен, например. Фермерство как класс тоже долго не принимали. Как вы это пережили? – К 2000 году я рассчитался со всеми долгами и в этом сезоне получил хороший урожай. У нас уже было больше тысячи гектаров земли. И понимание, что с кружкой зерна с тобой работать никто не будет. Нужны были объемы. Нужна была высокопроизводительная техника. Все это я постепенно приобретал — сломанное, б/у. Главное, к нам приходили люди, которые хотели заработать, и они верили в нас. Люди, которые работали еще в старом разваливающемся колхозе, сидели там, как в болоте – от собрания до собрания. Потом попросту стали разъезжаться в города. – А вы словно предвидели развал… – Году в 2004-м я давал интервью нашей районной газете и сказал: хотим мы или не хотим, но рано или поздно от такой формы собственности, как СПК и колхоз, ничего не останется. Они нежизнеспособны. Где-то СПК работают и сейчас, но их очень мало, и держатся они на руководителе. Уйдет руководитель – СПК развалится. И там люди нашли некий баланс: немного подворовывают, чего уж греха таить, но концы с концами сходятся, а значит, можно работать. Это, можно сказать, современный феномен. Кстати, обратите внимание: везде, где в крае получше почва, коллективные хозяйства обанкротились первыми. Потому что безалаберное отношение к земле приводит к неурожаю. Чуть опоздал – не посеял. Немного проспал прополку – все заросло. Зарапортовался – поздно убрал.

Главное – ответственность

– Итак, в 2004 году вы, по сути, забрали развалившийся колхоз. Какие испытали эмоции? – Ощущение большой ответственности и чувство… не страха, а какой-то напряженности. Потому что я знал: в коллективе остаются скрытые противники, те, которые хотели протянуть в старом хозяйстве еще хотя бы год. Менталитет деревни особенный. При социализме в колхозе были теплые места, за которые боролись – и боролись жестко, и мечтали, чтобы так было всегда. К ним было особое отношение в магазинах, к их детям – в школах. Сейчас говорят, что богатые на особом счету. Но и в советские годы такое было, просто активнее замалчивалось. А я рос в семье обычных трудяг: мать – звеньевая свекловодов, отец – тракторист и механик. Их уважали в коллективе, но не было никаких преференций в магазинах. – Когда вы забрали себе остатки колхоза, скота здесь уже не осталось? – Было всего 140 голов общего поголовья. – Фактически вы какое-то время занимались только растениеводством. Как вы решили заняться животноводством? Из-за этих 140 голов КРС, которые достались вам в наследство? Или расчеты по рынку сыграли? – Попав однажды в засуху, я стал ее бояться. К тому же я обнаружил определенную цикличность и понял, что засуха может рано или поздно с высокой вероятностью повториться. – Что, все-таки, произошло со скотом колхоза? Почему было всего полторы сотни голов? – Сейчас я могу об этом сказать. Как скот вырезали? Якобы нашли где-то палочку туберкулеза. Была ли она на самом деле, неизвестно, хотя вроде бы существовало какое-то лабораторное подтверждение. Весь КРС пустили под нож в течение года, а новый председатель уехала в Германию. Около полутора сотен коров, которые остались в хозяйстве, – это были телята, телки, выбракованные коровы, оставшиеся в одной кошаре. – Вернемся к вашему пониманию рисков растениеводства. Вы решили заняться животноводством с некоей страховочной целью? – Животноводство тогда было нерентабельным. Агрономы всегда говорили в колхозе, мол, мы вам деньги зарабатываем и убытки фермы покрываем. Конечно, я знал, какой тяжелый труд в молочном скотоводстве. Но решил немного подстраховать предприятие на случай возможных засух и неурожаев. – Не страшно было браться за новое дело? – В звероводстве и растениеводстве я же как-то выжил. Конечно, когда нас было всего 10 человек, было взаимопонимание, могли подтянуть пояса и переждать не лучшие времена. А тут мне досталось 299 человек. Большой коллектив, огромная ответственность. Но при этом какая у них была нагрузка? На три сотни работников 150 голов скота и 8 тысяч гектаров. Сегодня у нас только на 14,2 тысячах гектаров и с двумя тысячами голов скота работают сто человек. Плюс переработка. – Попрощались с изрядной частью коллектива? – Приходилось с теплых мест постепенно разгонять народ. Не торопясь, чтобы не переборщить, не породить бунт на корабле. Было много и других проблем: из техники остался только один К-700, и тот неисправен. И вот представьте: как себя подстраховывать таким хозяйством. Можно было зарезать остатки скота и прожить на вырученные средства один месяц. Начал анализировать: сколько средств придется потратить на возрождение молочного животноводства. И понял, что проще будет заняться мясным направлением, что также решило бы проблемы с кадрами. Доярок найти трудно. Посчитал и пришел к выводу, что больших денег мясное скотоводство мне не даст, но своеобразной стабильной сберкнижкой вполне может стать. Остановился на породе казахская белоголовая. Помог и тот факт, что в университете мы изучали не только ветеринарию, но и зоотехнию от и до. Тогда не было узкой специализации. – Где приобретали скот? – Собирал «казашек» по всему краю. И сформировал стадо, которое показало свою состоятельность. И сегодня у нас по казахской белоголовой породе самое большое стало в регионе – 640 маточного поголовья. А общее держим в районе 2000. Сколько кадров квалифицированных есть, столько и держим КРС. – И вы говорите, что порода себя зарекомендовала? – Раньше, если зоотехник получал 500 граммов привеса – он передовик. Если 700 граммов – герой труда. А сегодня, если получаем меньше 1 кг, то это уже недоработка. – У «Колоса» есть статус племенного хозяйства? – Да, мы уже не племрепродуктор, а племенной завод.

Желание выстоять

– Когда с животноводством было сложнее – 20 лет назад, когда вы начали формировать стадо, или сейчас? – Сейчас самый трудный период. И он, в моем понимании, искусственно создан. Во-первых, те, кто следит за эпизоотической обстановкой, иногда перегибают палку. Все эти заградительные меры, регионализация продукции животноводства – они не помогают отрасли, а все усложняют. В выгодной позиции остаются только крупные холдинги. Во-вторых, на племенной скот увеличили НДС с 10 до 20 процентов. Все это ставит нас на грань выживаемости. – Но есть ведь желание выстоять? – Есть надежда, что станет полегче со временем, но прибыльным животноводство не будет. Не забывайте, что мы имеем дело с низкой покупательской способностью, особенно это касается мяса премиум-класса. Пока само производство товарной говядины нерентабельно, компенсация и другие меры господдержки не помогут животноводам. Мы все пытаемся оттянуть тот момент, когда проще будет пустить все поголовье под нож. Хочется иногда продать скот и работать, как все – вырастил урожай, продал и отдыхаешь до весны. Но жалко построенные помещения, вложенный труд, людей. – Расскажите про знаменитые семечки «Покровские». Как вы к этому пришли? – Как я уже говорил, сам когда-то возил крупноплодную семечку производителям. В процессе и решил заняться жаркой. Мы купили хорошую электрическую печь и в 2007 году открыли производство жареной семечки. Раньше это было прибыльным делом, сегодня рентабельности практически нет. – Меньше стали щелкать семечки? – Многие федеральные производители применяют прогрессивную технологию жарки с использованием всех достижений пищепрома: они не портятся целые два года. Но при этом вреднее для здоровья. Мы на этот шаг пойти не можем. – Сергей Александрович, вы – человек с предпринимательской жилкой. Какие видите перспективы в агропроме? Как выжить в этой отрасли? – Нужно быть в постоянном поиске, оценивать все – вплоть до географии. Сегодня логистика имеет ключевое значение. Если строить переработку, то нужно это делать под Барнаулом, чтобы были выходы на потребителя. Здесь, в селе, серьезная проблема с кадрами. Найти квалифицированного специалиста очень сложно. В Барнауле я могу найти человека за 100-150 тысяч рублей в месяц, а в деревне я даже 500 тысяч предложу – никто не поедет. Какое высокотехнологическое производство могу здесь отрыть. В городе все-таки больше возможностей для человека.

Два инструмента

– Времена наступают тяжкие? – Для сельского хозяйства сегодня действительно не лучшие времена, но так всегда бывает: за черной полосой придет белая. Сегодня объем произведенной товарной продукции помогает нам хотя бы остаться на плаву: платить зарплату и налоги. Хаотичность рынка никто не отменял. Но мы, например, сделали все, чтобы не зависеть от элеваторов: построили собственные склады, где можем держать продукцию до хорошей цены. Также грамотно пользуемся кредитами: не закредитовываемся, но и не отказываемся от возможностей. Вот два основных инструмента для стабилизации. – Какие еще есть способы сделать сельхозпроизводство рентабельным? – Выход один: выращивать дешевое зерно, чем мы сейчас и занимаемся. Мы пересмотрели и избавились от ненужных трат на удобрения и другую химию. У нас подход экономический: 50 процентов сеем по «нулевке», остальные 50 – механически. Этот баланс помогает избежать существенного роста себестоимости. Также необходимо наличие высокопроизводительной техники и кадров. И того, и другого нам сегодня хватает. А еще нужно не плакать и ныть. Анализировать. Где-то перетерпеть. Мы видим, что сегодня распродаются уже не только мелкие хозяйства, но и средние. Естественно, в скором времени в земельном банке появится брошенная земля, а чтобы ее вычистить, понадобится два-три года. – Когда выпадает момент редкого спокойствия и отдыха, чем вы любите заняться? Как восстанавливаете свои силы? – На самом деле я вполне отдыхаю во время деловых поездок в Барнаул: когда нужно решить вопросы с реализацией, изучить текущие положения дел на рынке, посмотреть на новую технику и услышать отзывы о ней. Мы ведь в степи не можем работать с элементами машинно-испытательной станции, какие-то одна-две ошибки могут обойтись очень дорого. Два дня общения в Барнауле позволяет мне отдохнуть и восстановиться после работы в поле. – Ну вот, я спрашиваю вас об отдыхе, а вы снова о работе. – Нельзя постоянно сидеть и ныть на периферии, аккумулировать проблемы и негатив. Да, поездки в Барнаул – это рабочие моменты, но они дают и релакс, и стимул. А когда совсем невозможно без отдыха, встречаемся с друзьями, коллегами. Успеваю с семьей съездить в Белокуриху, сходить спортзал. Главное в такие моменты – меньше телефона.

Авторы: Мария ЧУГУНОВА, Максим ПАНКОВ.